Из-за парты — на войну - Наталья Кравцова

Я с готовностью кивнула. В это время в зал заглянула Оля и воскликнула, потирая руки:

— Попалась! Хотела улизнуть? Федор Иванович, давайте привяжем ее к шведской стенке! Куда бежишь — опять на свою…

— Оля, Оля, — поспешно перебила я ее, — ты обещала показать мне новый комплекс вольных упражнений! Давай завтра…

Посмотрев на меня с удивлением, Оля расхохоталась. С короткой стрижкой, худощавая, жилистая, она была похожа на мальчишку, а лицо тонкое и огромные лучистые глаза с длинными ресницами.

— Ну и хитрюга!

— Завтра ровно в пять занятия секции, — строго предупредил Федор Иванович. — Если не явишься…

— Обязательно приду, Федор Иванович! — заверила я его, зная, что в этот день не будет ни стрельбы, ни планерки.

Оля подхватила меня под руку и потащила к двери.

— Ты домой, Оля? Пойдем вместе, — предложила я, когда мы вышли.

— Нет, у меня комсомольское бюро.

Олю, живую, энергичную, постоянно выбирали в школьное комсомольское бюро и взваливали на нее немыслимое количество нагрузок, которые она умела быстро и незаметно переложить на других, и не только переложить, но и самым категорическим образом потребовать их выполнения.

— Опять бюро?

— Опять. Ну говори: куда навострила лыжи?

— Знаешь, Оля, у нас сегодня полеты!

— По-ле-ты! — протянула она с иронией. — Верхом на на палочке! Представляю!

Оля делала вид, что полеты ее не интересуют, а сама ревниво следила за тем, как продвигаются мои летные дела.

— В самом деле — полеты на планере! Настоящие! — сказала я.

Помолчав, Оля сдержанно спросила:

— А как же гимнастика?

Я пожала плечами: не бросать же планерку!

— Как-нибудь смогу… Успею.

Мы с Олей соперничали, и еще неизвестно было, кто из нас лучше выступит на соревнованиях. И все-таки она не хотела, чтобы я забросила гимнастику.

— Как-нибудь нельзя!

Но я не могла думать ни о чем другом, кроме полетов, и у меня вырвалось:

— Как жаль, что ты тогда не записалась! Мы бы сейчас вместе… — Я не договорила — на смуглом лице Оли выступил румянец.

Я же знала: если бы не больная сестра, прикованная к постели, Оля тоже спешила бы вместе со мной. Матери у Оли не было, и на ней лежали все домашние обязанности, так что она не могла позволить себе заниматься чем-нибудь еще, кроме гимнастики.

— Я пойду, — сказала я тихо.

В моих словах прозвучала жалость, чего Оля совершенно не выносила. Мгновенно вспыхнув, она грубовато спросила:

— Ты чего разнюнилась? Пи-лот! Топай!

Сильными руками она тряхнула меня за плечи и, повернув, подтолкнула вперед. Пройдя несколько шагов, я обернулась: уперев руки в бока, Оля провожала меня насмешливо-дружеским взглядом.

Я выбегаю на улицу, и стая резвых воробьев, вспорхнув из-под самых моих ног, садится на дерево. День яркий, солнечный. Хорошо!

Домой я не иду, а почти бегу, подпрыгивая, размахивая портфелем, совсем как первоклассница. Неужели я кончаю девятый? Туго заплетенные косы подрагивают на затылке. Под ногами мелькают солнечные пятна, веселыми зайчиками скачут по моему платью, красному в белый горошек, по черной коже портфеля.

Ноги сами бегут — вперед, вперед. Длинный ряд каштанов с розоватыми пирамидками свечей провожает меня до самого дома. Мне легко и хорошо, как бывает только в шестнадцать лет, когда жизнь еще свободна от забот, а впереди тебя ждет радость. И я мчусь то вверх, то вниз по зеленым улицам моего города, ни о чем не беспокоясь, твердо убежденная, что май — самый чудесный месяц года, а Киев — лучший из городов мира!

СЛАВА, ТИМОХА И ДРУГИЕ

Я шагала по улице Кирова, спускавшейся к Крещатику. В конце улицы находилось здание городского Дома пионеров, откуда вся наша группа должна была отправиться за город.

Хотя планерная школа работала при Доме пионеров, занимались в ней старшеклассники, уже давно вышедшие из пионерского возраста. В группе нас было человек пятнадцать, в основном парни. И только четыре девушки: Валя, сестры-близнецы Инна и Фаина, добродушные, смешливые, внешне совсем не похожие одна на другую, и я.

Сначала мы изучали теорию — основы полета. Ее преподавал нам летчик-инструктор Короленко. Загорелый, статный, щеголеватый, в темно-синей летной форме и пилотке, лихо сдвинутой набок, он любил покрасоваться перед нами, рассказывая самые невероятные истории из жизни летчиков, где он был непременным участником и главным героем. Мы слушали его раскрыв рты, однако верили далеко не каждому слову.

Хотя курс теоретических занятий был и без того коротким, всем нам не терпелось поскорее его закончить и приступить к полетам. И вот наступил наконец день, когда мы должны были ехать на планеродром и, по выражению Короленко, «почувствовать воздух».

Я уже приближалась к стадиону «Динамо», входные ворота которого все еще были украшены первомайскими флагами, когда меня окликнули:

— Натка! Бежишь как на пожар.

Догоняя меня, Слава Головин шел быстро, пружинисто, и его прямые соломенного цвета волосы, аккуратно причесанные набок, вздрагивали в такт шагам. Мускулистые руки и худощавое лицо Славы уже успели покрыться загаром: он часто бывал на Днепре, плавал на яхте в спортивном клубе.

Слава был старше меня и в этом году заканчивал десятый класс. Два года назад, когда мы с ним случайно оказались вместе в Одесском доме отдыха для молодежи, я была свидетельницей того, как он, шестнадцатилетний паренек, рискуя жизнью, бросился в бушующее море, чтобы спасти девушку. Наглотавшись воды и потеряв последние силы, она уже шла ко дну, и если бы не Слава, не знаю, чем бы все это кончилось. Спасая девушку, Слава и сам чуть не утонул. К счастью, подоспел катер и подобрал обоих…

Мы дошли до конца улицы и у самых ворот Дома пионеров столкнулись с Валей.

— Наталка, мы не опоздали? Я так спешила!

Жила Валя в дальнем конце города и всегда боялась опоздать, хотя не было случая, чтобы она куда-нибудь опоздала.

Когда мы вошли в вестибюль, ребята, сгрудившись вокруг Короленко, слушали его, а он, возвышаясь над всеми, сидел на подоконнике и, как всегда, что-то увлеченно рассказывал, широко жестикулируя.

Наш староста Володя Тимохин, или, как мы называли его, Тимоха, повернулся в нашу сторону, бросил быстрый, настороженный взгляд на Славу и сказал, обращаясь ко мне:

— А, Птичка… Давай к нам!

Неизвестно почему, Тимоха недолюбливал Славу. К Вале он относился снисходительно, как и вообще ко всем девчонкам. Мне же он откровенно симпатизировал и считал своим долгом оберегать меня. Это он прозвал меня Птичкой. Вероятно, потому, что я была худенькой, тоненькой и вообще «мелкой». Как птичка. К тому же хотела летать.

— Сюда, Птичка, — повторил Тимоха.

Заметив, что мне стало неловко от его подчеркнутого внимания ко мне одной, он добавил, обращаясь к Вале и по-прежнему игнорируя Славу:

— Присоединяйтесь…

И хотя он слегка улыбнулся, его жесткие серые глаза остались серьезными. Вообще Тимоха был человеком строгим, прямым и непреклонным. Никогда не изменял своим взглядам. В любое дело, которым занимался, вкладывал всего себя без остатка. Казалось, он уже теперь, за два года до того, как Гитлер напал на нашу страну, чувствовал, что впереди его ждет нелегкая судьба военного летчика, и заранее готовился к тому, чтобы выдержать все, что ему выпадет в будущем.

Собранный и целеустремленный, Тимоха был абсолютно точно уверен в том, что добьется в жизни своего и что в мире нет такой силы, которая может сдвинуть его с намеченного пути. Как и другие ребята, он с увлечением строил модели самолетов и сам мечтал летать, ни капельки не сомневаясь, что скоро станет летчиком-истребителем, причем только отличным.

Забегая далеко вперед, хочу сказать, что вскоре после войны мне пришлось случайно встретиться с Тимохой. Выглядел он неважно, светлые глаза глубоко запали, лицо было землистого цвета. На нем был короткий стеганый ватник, на голове потрепанная шапка-ушанка. Озабоченный, с тревожным блеском в глазах, он куда-то спешил по важному делу, и разговаривали мы недолго: от того, как решится дело, сказал Тимоха, зависело многое в его жизни… Я поняла, что все эти годы судьба не улыбалась ему. На его долю выпало немало испытаний — не только фронт, бои, ранения, но и плен, лагеря и многое другое. Однако ничто не могло сломить Тимоху — по-прежнему он держался независимо, и в глазах его светились твердость и железная воля. Я видела все то же знакомое мне решительное выражение лица, тот же упрямо выдвинутый вперед подбородок и те же, только потемневшие веснушки на вздернутом носу, на щеках. И лишь одно непривычно было видеть на этом лице — морщинки. Они жестко прорезались у самых глаз и в уголках крупного рта — следы прожитых военных лет…